Сталин и «русский вопрос» в политической истории Советского Союза. 1931–1953 гг. - Кузнечевский Владимир Дмитриевич
Бухарин же появился в Кракове незадолго до приезда туда И. Джугашвили в сентябре 1912 года. Приехал он из Вены специально для того, чтобы познакомиться с Лениным. 24-летний юноша с четко выраженными марксистскими взглядами еще ранее привлек внимание руководителя большевистской линии в РСДРП, и Ленин недолго думал, куда пристроить таланты этого пышущего полемическим задором и жаждой политической деятельности революционера.
Со Сталиным было немного сложнее. Ленин недоверчиво присматривался к нему довольно долго. И даже после написания работы по национальному вопросу, которая в принципе вождем была одобрена, Ленин в беседах с Орджоникидзе, который и рекомендовал Джугашвили, нет-нет да и спрашивал Серго: «А вы считаете, Джугашвили не перевернется?» Объяснялось это тем, что вождь довольно болезненно воспринял неосторожную фразу Джугашвили, который в письме из Туруханской ссылки назвал спор Ленина с Богдановым пустой «бурей в стакане воды».
Но с кадрами у большевиков всегда было очень плохо, и потому, когда Ленину в борьбе со своими противниками дозарезу понадобилась теоретическая разработка национального вопроса в России, он в декабре 1911 года через Орджоникидзе вызвал в Краков Иосифа Джугашвили.
Сталин в Краков приехал, произвел на Ленина неплохое впечатление, но выяснилось, что кроме грузинского и русского никакими другими языками он не владеет, а все теоретические разработки по интересовавшей Ленина проблеме к этому времени были написаны в основном австрийскими и немецкими социал-демократами. Вот тут-то и сгодился Бухарин, который к этому времени уже вполне освоился в Европе. Ленин познакомил его с И. Джугашвили и поручил помочь «чудесному грузину» с переводами. Будущий Сталин, который в тот момент еще носил партийную кличку Коба, Бухарину не поглянулся, но Ульяновым-Лениным Мойша Долголевский (так Бухарин называл себя в те годы по фиктивному паспорту) был очарован до глубины и данное поручение выполнил блестяще. Написанная Кобой работа «Социал-демократия и национальный вопрос» (позднее переименованная в «Марксизм и национальный вопрос») вызвала самую высокую оценку не только Ленина, но даже и Троцкого.
А Бухарин с этого момента с подачи Ленина, который позже назовет его «превосходно образованным марксистом-экономистом», «крупнейшим и ценнейшим теоретиком партии», становится основным и главным идеологом большевизма. В 1915 году он публикует работу «Мировое хозяйство и империализм», предисловие к которой пишет Ленин, затем брошюру «Политическая экономия рантье» и другие труды. После победы Октябрьской революции 1917 года среди своих важнейших теоретических работ Бухарин сам называл «Азбуку коммунизма» (написанную в соавторстве с Е. Преображенским), «Программу коммунистов (большевиков)», «От диктатуры царизма до диктатуры пролетариата», «Экономику переходного периода» (в соавторстве с Г. Пятаковым) и в период борьбы с Троцким – «К вопросу о троцкизме». Кроме этого сделал огромное количество докладов на партконференциях и съездах, опубликовал сотни статей в газетах «Правда» и «Известия» (в 1934–1937 гг. был главным редактором последних). С 1924 по 1929 год был членом политбюро ЦК ВКП(б) и называл себя личным ближайшим другом Сталина. Но в 1928 году выступил против форсированной коллективизации и с 1929 года перешел в оппозицию к генсеку. С этого момента Бухарин потерял все руководящие политические должности в партии и в ИККИ.
Однако на вопросы идеологии Бухарин пытался влиять всегда и исключительно в русле ленинского подхода – против якобы имевшего место засилья в партии «великодержавного русского шовинизма».
Ничего не могу сказать в отношении «засилья», но без соответствующего объективного объяснения в этом случае не обойтись.
В апреле 1923 года на XII съезде РКП(б) генеральный секретарь ЦК в отчетном политическом докладе сказал следующее.
«В численном отношении, – сказал он, – бывшая державная нация представляет (в стране) около 75 млн, а остальные нации – 65 (это все-таки немало) и… прежде всего… в связи с тем, что… национализм русский стал нарастать, усиливаться… бродят желания устроить в мирном порядке то, чего не удалось устроить Деникину, то есть создать так называемую «единую и неделимую». И таким образом, в связи с нэпом во внутренней нашей жизни нарождается новая сила – великорусский шовинизм, гнездящийся в наших учреждениях, проникающий не только в советские, но и в партийные учреждения, бродящий по всем углам нашей федерации и ведущий к тому, что если мы этой новой силе не дадим решительного отпора, если мы не подсечем ее в корне, – а нэповские условия ее взращивают, – мы рискуем оказаться перед картиной разрыва между пролетариатом бывшей державной нации и крестьянами ранее угнетенных наций, что равняется подрыву диктатуры пролетариата». Доверие, которое партия приобрела в массах в ходе революции, предупреждал Сталин, «мы можем растерять до последних остатков, если мы все не вооружимся против этого нового, повторяю, против великорусского шовинизма, который бесформенно, без физиономии, ползет, капля за каплей впитываясь в уши и глаза, капля за каплей изменяя дух, всю душу наших работников так, что этих работников рискуешь не узнать совершенно. Вот эту опасность, товарищи, мы должны во что бы то ни стало свалить на обе лопатки…»
В каких условиях в докладе Сталина мог появиться такой многозначительный пассаж?
Ни в многочисленных, посвященных Сталину мемуарах, ни в российских государственных архивах, ни в работах известного английского историка Симона Монтефиоре, собравшего огромный массив фактов из личных архивов потомков соратников Сталина и лиц, близко его знавших, мне не удалось обнаружить свидетельств того, чтобы генсек ЦК в личных беседах говорил об опасности для СССР, проистекающей из наличия в России так называемого великодержавного русского шовинизма. О своем восхищении русским народом – да, говорил, и неоднократно. А вот о порицании – нет. По-видимому, у него самого таких настроений до поры до времени и не было. Или он их тщательно скрывал от окружающих. Хотя ощущение политической опасности, исходящей от русских людей, у него было постоянно, в течение всей его жизни. Наиболее ярко и прямо это проявилось в двух случаях: во время коллективизации [9] и в процессе «ленинградского дела» [10].
Вопрос об оценке действительной позиции Сталина в этом плане непрост даже спустя 70 лет после смерти Иосифа Джугашвили. В последние годы стало модным утверждать, что мы не можем объективно оценивать поступки (и вообще действия) исторических фигур нашего прошлого. Дескать, мы не жили в то время, не знаем всех тех обстоятельств, в условиях которых эти фигуры действовали, и потому не вправе выносить им свои оценки. Это верно, не жили. Но мы сегодня пребываем в намного более комфортных, с этой точки зрения, условиях, чем современники Сталина. Прежде всего потому, что мы сегодня, в отличие от тех же современников, знаем неизмеримо больше их, поскольку нам известно все (все!) дальнейшее поведение не только Сталина, но и Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и т. д. Накладывая это дальнейшее поведение на события, скажем, 1923 года, мы можем во многом достоверно судить о внутренних пружинах их поступков, то есть о таких мотивах, о которых они тогда публично говорить не могли. Но ведь эти пружины и мотивы существовали реально.
Так, сегодня из нашего исторического, по отношению к Сталину, далека можно с уверенностью говорить о том, что слова Сталина с осуждением великодержавного русского шовинизма были направлены не столько аудитории съезда и партийному членству, сколько в адрес других очень внимательных слушателей: Ленина, Зиновьева, Каменева, Бухарина, Троцкого и их сторонников.
Ведь к моменту созыва XII съезда партии генсек только что получил зубодробительную выволочку от Ленина за скандал, который он, вместе с Орджоникидзе и Дзержинским, учинил с руководством грузинского ЦК.
